— Как хорошо... Представляешь, тебя не будет, меня не будет, а здесь всё будет вот так же. Что за страна... Ма бель франс (по-моему, так?) Нет на свете места лучше.
— А Россия?
— Россия... Той России, которую я знал уже никогда не будет, невозможно с этим смириться, как со смертью. Не могу себе представить, что не увижу больше ни Москвы, ни деревни (?)... Понимаешь, я не то что боюсь смерти, она мне отвратительна. Я-то знаю, что после смерти ничего нет. Для кого-то может есть. А для меня нет, ничего нет, тьма, пустота.
Знаешь, за что я ненавижу больше всего большевиков? Все эти левые шавки, революционеры, новаторы... Есть в них какое-то скопчество, какая-то бесчувственность. Ты вспомни их лица, кастраты. Переделывают жизнь те, кто ни черта в ней не смыслит, кому любить не дано. Ведь это как с женщиной, если любишь, так вот... всю. Со всеми её слезами, истерикой и с толстыми ляжками... А эти любят идеал, идею, господа подправляют... Как подумаешь, из-за какой мелкой, бездарной гадины рушится вдруг всё. Жизнь, счастье, надежда. Ей богу, хочется удавиться.
Этот метод доведен мной до совершенства-звонишь какой-нибудь знакомой и сообщаешь, что говоришь с ней из такси, по пути в аэропорт, что никак не могла улететь, не поболтав с ней. И она за пять минут выкладывает тебе все, о чем занудливо рассказывала бы часа два за дорогим обедом.
Хотелось совершить самоубийство просто ради того, чтобы хоть что-то изменить.
Подросткам свойственно искать любовь там, где есть вероятность её обнаружить.
Теперь я спрошу вас: не является ли тупость благословением, а ум – проклятием?
Это нельзя превозмочь, - сказала она. – Но в итоге попадаешь туда, где прошлое уже не беспокоит, как бывало.
Сияние её глаз обжигало, выдавая такую уверенность в своих действиях, какой могло обладать только существо, не имевшее ни малейших сомнений либо в величии Творения, либо в его полной бессмыслице.
Зима – сезон алкоголизма и отчаяния. Сосчитайте-ка пьяниц в России или самоубийц в Корнелле.
читать дальшеОголив ствол, рабочие шли к следующему приговорённому, а дерево оставалось стоять в наготе и печали, оно пыталось приподнять жалкие культи ветвей, и только его вынужденное безмолвие заставляло нас понимать, что прежде оно говорило с нами, не умолкая.
Никто из нас не запомнил, сколько мы простояли вот так, неслышно разговаривая с покинувшей её тело душой. Наверное, достаточно долго, чтобы от нашего дыхания в комнате поднялся ветерок, заставивший тело Бонни качнуться на натянутой верёвке. Она медленно повернулась, и на краткий миг её лицо выглянуло из-за повисших как водоросли сморщенных шаров, показав нам всю реальность, избранной ею смерти. То был мир почерневших глазных впадин, крови, застывшей в нижних конечностях, несгибающихся, затвердевших суставов.
Парковая служба продолжала спиливать деревья, удаляя один больной вяз во имя спасения остальных двадцати, затем ещё один, чтобы сохранить девятнадцать, - и так далее, пока не остался один лишь одинокий обрубок перед старым домом Лисбонов.
Они покончили с собой, скорбя о наших лесах, которые безжалостно истреблялись, о разрубленных гребными винтами ламантинах, погибающих в грязной воде; они убили себя, устав смотреть на горы использованных покрышек, поднимавшихся выше пирамид; они оборвали свои жизни, не сумев отыскать любовь, которую мы были бессильны им даровать. В итоге все нестерпимые муки, разрывавшие сестёр Лисбон на части, сводились к простому взвешенному отказу принять тот мир, который им пытались всучить, - мир, погрязший в пороках.
Любую мудрость венчает парадокс.
«Для большинства людей, - писал он, - самоубийство подобно игре в «русскую рулетку». В барабане револьвера крутится только одна пуля. С сёстрами Лисбон всё иначе. Их револьвер был заряжен полностью. Одна пуля – давление в семье. Другая пуля – генетическая предрасположенность. Ещё пуля – неблагоприятный исторический момент. Ещё одна – неумолимый рок, тянувшая вперёд инерция. Назвать две другие причины сейчас невозможно, но это не значит, что отверстия в барабане были пусты».
"Он в то время вздыхал по пятой дочке генерала, и ему, кажется, отвечали взаимностью...""Он в то время вздыхал по пятой дочке генерала, и ему, кажется, отвечали взаимностью. Но Амалию всё-таки выдали, когда пришло время, за одного старого заводчика немца, старого товарища старому генералу. Андрей Антонович не очень плакал, а склеил из бумаги театр. Поднимался занавес, выходили актеры, делали жесты руками; в ложах сидела публика, оркестр по машинке водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши. Всё было сделано из бумаги, всё выдумано и сработано самим фон-Лембке; он просидел над театром полгода. Генерал устроил нарочно интимный вечерок, театр вынесли на показ, все пять генеральских дочек с новобрачною Амалией, ее заводчик и многие барышни и барыни со своими немцами внимательно рассматривали и хвалили театр; затем танцовали. Лембке был очень доволен и скоро утешился.
Прошли годы, и карьера его устроилась. Он всё служил по видным местам и всё под начальством единоплеменников, и дослужился наконец до весьма значительного, сравнительно с его летами, чина. Давно уже он желал жениться и давно уже осторожно высматривал. Втихомолку от начальства послал было повесть в редакцию одного журнала, но ее не напечатали. Зато склеил целый поезд железной дороги, и опять вышла преудачная вещица: публика выходила из вокзала, с чемоданами и саками, с детьми и собачками, и входила в вагоны. Кондукторы и служителя расхаживали, звенел колокольчик, давался сигнал, и поезд трогался в путь. Над этою хитрою штукой он просидел целый год. Но всё-таки надо было жениться. Круг знакомств его был довольно обширен, всё больше в немецком мире; но он вращался и в русских сферах, разумеется, по начальству. Наконец, когда уже стукнуло ему тридцать восемь лет, он получил и наследство. Умер его дядя, булочник, и оставил ему тринадцать тысяч по завещанию. Дело стало за местом. Господин фон-Лембке, несмотря на довольно высокий пошиб своей служебной сферы, был человек очень скромный. Он очень бы удовольствовался каким-нибудь самостоятельным казенным местечком, с зависящим от его распоряжений приемом казенных дров, или чем-нибудь сладеньким в этом роде, и так бы на всю жизнь. Но тут, вместо какой-нибудь ожидаемой Минны или Эрнестины, подвернулась вдруг Юлия Михайловна. Карьера его разом поднялась степенью виднее. Скромный и аккуратный фон-Лембке почувствовал, что и он может быть самолюбивым.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и кроме того с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон-Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-по-малу влюбился в нее и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. В скорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
Собираясь к нам, Юлия Михайловна старательно поработала над супругом. По ее мнению, он был не без способностей, умел войти и показаться, умел глубокомысленно выслушать и промолчать, схватил несколько весьма приличных осанок, даже мог сказать речь, даже имел некоторые обрывки и кончики мыслей, схватил лоск новейшего необходимого либерализма. Но всё-таки ее беспокоило, что он как-то уж очень мало восприимчив, и после долгого, вечного искания карьеры, решительно начинал ощущать потребность покоя. Ей хотелось перелить в него свое честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна дама утирала платочком слезы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно был заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки."
Сегодня по наивности заехал в Подмосковье. Еле выбрался. Там такое творится!!! И мороз – не самое страшное. Самое страшное то, что там до всего далеко. То есть абсолютно до всего далеко. В Москве ведь как? Ларек? Рядом. Аптека? Рядом. Метро? Ну, тоже не так чтоб слишком. А в Подмосковье, оказывается, все иначе.
Ларек? - Через парк направо.
Магазин? – За ларьком.
Аптека? - Закрылась.
Котельная? – Накрылась.
Метро? - В Москве.
Электричка? - Только что уехала.
Автобус? – Не раньше парома.
Там даже до соседнего дома далеко. А тут еще этот мороз.
От холода лопается все: мосты, провода, окна. И, конечно, терпение.
В ближайшем парке белки сбиваются в стаи и нападают на продавцов семечек.
Двоих уволокли прямо на моих глазах.
Динамика цен на такси в зависимости от температуры:
Творческому человеку нужны пространство и свобода, неважно, рисуешь ли ты, тачаешь ли башмаки, плотник ты или садовник в красных кедах, окучивающий пионы.
Истинно творческого человека всегда видно невооруженным глазом — по тому, как он идет, как сидит, как пьет чай, с каким вниманием он смотрит на тебя, как молчит, что говорит. Если он коснется тебя — пожмет руку или погладит по голове — ты это запомнишь на всю жизнь. Потому что, взглянув или прикоснувшись, он одарит тебя. Он только вошел, а все вокруг наполнилось смыслом. Им хочется все время любоваться. В него невозможно не влюбиться, вы понимаете, какая штука? Он творит какой-то особый мир вокруг себя, ужасно притягательный.
Прежде я тоже думал, что правда о характере моих занятий может убить моих родителей, но позднее, взвешивая все привходящие, я понял, что с гораздо большей вероятностью мои родители убьют меня, что вернуло мне совершенное спокойствие и вкус к жизни
Не стану твердить о счастье. Всё гораздо проще и легче. Потому что среди часов, которые я возвращаю из глубины забвенья, всего сохранней память о подлинном чувстве, об одном лишь миге, который не затерялся в вечности. Только это во мне настоящее, и я слишком поздно это понял.
Самая горькая ошибка - заставить человека страдать.
Когда всё кончено, жажада жизни иссякает. Быть може, это и зовут счастьем? ... Да, быть может, грусть былых несчастий и есть счастие.
Бедность делает человека одиноким. Но одиночество это всему придаёт цену. Кто хоть на сколько ступеней поднялся к богатству, тот даже небо и ночь, полную звёзд, принимает как нечто само собой разумеещееяся.
...ведь когда сделаешь все уроки и примиришься с тем, что ты уже взрослый, впереди остаётся только старость.
...полный нежности образ этого одиночества вдвоём.
-Вы-то уж точно не фрукт, потому что даже у яблока есть сердцевина.
-Удача - как велогонка "Тур де Франс" - ждёшь, ждешь, а промчится, и нет её.
-Жизнь странная штука. Для ребёнка время всегда еле ползёт, и вот тебе уже 50, и всё, что осталось от детства, помещается в маленькой железной коробке.
-Мсье, когда палец показывает на небо — только идиот смотрит на палец
-Амели живет в своем, особенном мире. В этом мире грампластинки выпекаются, как блины, а жена соседа, уже давно пребывающая в коме, просто решила как следует отоспаться...
Ну и конечно же )
- Литературные критики - это кактусы, которые живут своими колючками среди птиц, которые живут своими перьями.
(Есть и другой перевод: Критики, словно кактусы у которых одни колючки. А писатели-птицы. У них только перья)
Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: "Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость". "Откуда тебе знать, в чем их радость? - возразил один из учеников. - Ведь ты же не лосось!" "Откуда тебе знать, что я не лосось? - возразил учитель. - Ведь ты же не я!".